От редакции.

В этом номере мы продолжаем знакомить вас с замечательным наследием французского реформаторского пастора середины девятнадцатого века Эжена Берсье (Bersier, 1831-1889 гг.).

Проповедь «Юродство и сила» интересна тем, что написана около двухсот лет назад, но созвучна сегодня всем, кто ищет ключ к пониманию славы Божией, кто видит в юродстве Голгофского креста силу Божью.

Конфессиональная позиция Берсье всегда отличалась широтой: будучи протестантом, он стремился быть прежде всего христианином. Широта взглядов сочетается у него с удивительно проникновенным пониманием славы преобразующего Евангелия для этого мира.

Берсье явился продолжателем идей реформации в XIX веке, что делает его необыкновенно современным проповедником, вдохновляющим и нас продолжать процесс восстановления церкви в первоапостольской силе. Он подготавливает сознание христианина к стоянию в истине и следованию за ней без компромиссов, показывая закономерность юродства узкого пути. Только поклонение и служение Богу Единому без почитания идолов высвобождает славу Божию, сопровождающую всякого верующего, что и является «свидетельством Иисусовым» (Откр. 19:10).

Юродство и сила

«Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, — сила Божия» (1Кор. 1,18).

Юродство и сила! Эти два понятия Апостол Павел выводит из проповеди о Кресте. Я намерен, братья, рассмотреть их последовательно одно за другим, чтобы показать потом ту внутреннюю и глубокую связь, которая соединяет их. Это же составит и план наших размышлений.

Проповедь о Кресте есть юродство. Прошу вас заметить, братья, что это говорит нам не враг Евангелия, но Апостол. Христианство упредило мир, чтобы он для своей потехи первым не бросил ему этого упрека в юродстве. Оно овладело этим выражением прежде, чем его смогла произнести другая сторона. Пусть нам не говорят, что это слово есть только известный способ выражения, случайно вырвавшегося из уст Апостола. Евангелие избегает всяких преувеличений и ярких образов, тем более что та же самая мысль кроется в основе всего учения Иисуса Христа. Иисус предупреждал, что мир назовет Его учение безумием, что Его проповедь несовместима с мирскими взглядами и ценностями, а потому и предсказал Своим ученикам, что они встретят препятствия, ненависть и презрение.

Отсюда и возник столь странный способ привлечения к себе людей, который мог бы показаться действительно безумным, если бы не исходил от Самого Бога. Обычно, когда поставлена Цель, человек, думающий, что он владеет данной ситуацией, предсказывает себе и своим ученикам успех. Всякий генерал знает, что для того, чтобы победить, нужно обещать солдатам победу. В интеллектуальной сфере получается тоже самое: философ или представитель иной школы старается доказать, что его учение отвечает на все вопросы века сего и соответствует всем его стремлениям. Он открывает понятия уже зрелые, установившиеся, чтобы они были доступны для его приверженцев, становящихся под его знамя.

Сколько раз мы сами, уступая этому влечению, предвещали близкое торжество наших верований! Только один Иисус Христос прямо говорил Своим ученикам: «Вы будете судимы, оклеветаны, ненавидимы за имя Мое». Не выходя из пределов этого предсказания, Апостол Павел так смело говорит о юродстве креста.

Крест в особенности должен был заслужить этот упрек, это истолкование, потому что является воплощением христианства. В нем находился центр тяжести этого небывалого учения: в нем-то и бросалось в глаза все странное и противное человеческой мудрости, человеческой природе. Проповедь Креста должна была казаться юродством, чем она и являлась, и Апостол, называя её так, не сказал о ней ничего лишнего.

Если смотреть на данный вопрос со стороны, то смерть Христа, как о ней повествуют евангелисты, это поражение, которое неожиданно оказалось средством для достижения успеха. Только впоследствии Крест стал символом победы для всех христианских народов. Венчая собой прекрасные церковные здания, он сделался памятником и выражением самой высокой любви и жертвы. Он окружён таким притягательным ореолом славы, что нам трудно представить себе что-либо более величественное.

Но прежде Крест был простым орудием казни и не имел другого назначения. Виселицы и эшафоты существуют до сих пор, но никого не спасают. Крест не был предназначен для свободных людей, на нем казнили только рабов. Торжествовать победу посредством такого символа, не значит ли вызывать недоумение и неприязнь со стороны окружающих? Что должны были думать об этом евреи, мечтавшие о победоносном Мессии, и греки, привыкшие к обожанию величия и красоты своих богов, и римляне, гордившиеся только своей силой? Понятно, что все выдающиеся умы язычества направили против Его Креста свои издевательства.

Нам скажут, быть может, Крест восторжествовал потому, что вид мученика всегда имеет таинственную силу возбуждать в сердцах сострадание. Но рассуждающие так забывают, что только со времени возникновения христианства и под сенью Креста люди научились сочувствовать чужому горю и сострадать всякому угнетенному. До возникновения христианства же побежденные оставались всегда неправыми, что было естественно, так как вера в предопределение, или судьбу, была действительно богом древнего мира. Только теперь я понимаю то впечатление, которое производит величавое мученичество, спокойная, светлая, торжествующая смерть. Но почему же евангелисты и Апостолы, желая привлечь других ко Христу, изображали в своих повествованиях смерть Его со всеми оттенками страха и тревоги? Для чего нам описывать зловещую Гефсиманскую сцену, кровавый пот, страх и горькую скорбь Христа? Для какой цели заставлять нас слушать Его слова: «Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил?» Разве это зрелище было способно внушить душам доверие и мир? Разве такими картинами привлекаются и увлекаются люди? Это настолько противно нашей природе, что она цепенеет от ужаса, а разум человеческий или безмолвствует, или сопротивляется всеми силами. К моему изумлению, так и случилось в XVIII веке. Ж. Ж. Руссо, один из философов, сохранивших среди множества заблуждений веру в Бога и в Евангелие, написал об Иисусе Христе ту знаменитую страницу, на которой в нескольких строках выразил то, чего другие писатели не выразили в нескольких томах. Руссо, сравнивая Христа с разными великими людьми и учеными, сказал: «Да, если Сократ жил и умер, как мудрец, то Иисус Христос жил и умер, как Бог». Дорисовывая эту смерть более из своего воображения, чем из Евангелия, Руссо изображает ее тихой, Божественной и победной. Когда Вольтер прочел эту славную страницу, он написал на полях книги: «Вы забываете Его кровавый пот!» Это замечание породила и продиктовала ненависть, которую питал Вольтер к Иисусу Христу как атеист. Хотя ненависть была здесь налицо, но Вольтер не ошибался: смерть Христа была мучительной и тревожной смертью. Евангелие признало это и перенесло эту тревожную смерть на общечеловеческую совесть, чтобы возвратить ей мир. Но это не убедительно для рассудка. Вольтер считал безумием и такую смерть, и такой способ проповеди.

Но это ещё не все. Мы рассматривали только наружную сторону смерти. Нужно ли мне говорить, что Павел видел в ней нечто другое? Он видел в ней залог примирения людей с Богом, видел их восстановление, видел жертву, приносимую Божественному правосудию новым Адамом. Для него крестная казнь не была простым мучением. Это была огромная драма, центр Божественных откровений, предмет умиления для Ангелов и избранных людей всех последующих веков. И потому-то, из всех наставлений апостольских — учение об этой смерти наиболее колеблет и приводит в негодование человеческий ум, не признающий права Божественной святости и не поддающийся ей.

Ныне, как мы говорили, настало время, когда Крест уже для всех сделался символом победы. Терновый венец имеет несравнимое ни с чем величие, и не понимать его обаяние может только тот, у кого нет ни возвышенности души, ни даже поэтического чувства и воображения. Когда же, верные учению Апостолов, мы утверждаем, что смерть Христа есть жертва, приносимая Самому Богу; когда мы говорим, что Христос был пригвожден, как представитель человечества; когда мы объясняем тоску невыразимого горя, причиняемого Ему тяжестью наших грехов, которыми Он был обременен, тогда мы видим изумление и улыбку неверия, и слово «юродство» появляется (в самой смягченной форме) на устах земных мудрецов. Мир, скажут мне, сделался христианским. О! Я боюсь забыть это. Да, мир принял только личину христианства и, усвоив себе его язык, так мало усвоил его сущность, что только удивляет и оскорбляет истинное христианство. Если вы сомневаетесь в этом, то представьте себе, что Апостол Павел возвратился в земную жизнь и проповедует распятого Христа среди нашей нации, в Париже, этих Афинах новейшего времени. Разве вы сомневаетесь в том, что его Бог был бы неизвестен множеству душ? Как бы его встретили наши мыслители, писатели, критики и все те, которые претендуют быть истинными истолкователями века и заправилами умов? Что бы они подумали о суровом чужеземце, который ничего не желает знать, кроме Иисуса Христа и притом распятого?.. Что бы подумали они о его удивительном учении? Ах, братья, если мы, не будучи Апостолом Павлом и не имея ни исключительности, ни энтузиазма великого Апостола, не избегаем мирского осмеяния, хотя и в вежливой форме, при исполнении своей обязанности выяснять Слово Божие, примерять и облегчать тяжелое для людей бремя Креста, то как же отнеслись бы здесь к Апостолу, который ради спасения душ не принимал бы советов плоти и крови, который презирал бы людское мнение и одобрение, провозглашая истину без умолчания и лицеприятия? Не сомневайтесь в том, что Апостол Павел сказал бы современным французам то же, что говорил коринфянам в своем Послании, и что проповедь Креста стала бы ныне в устах его таким же юродством, как и тогда.

Однако, братья, это юродство есть сила, причём самая могущественная из всего, что только появлялось в мире. Апостол Павел знал это по собственному опыту. Крест покорил его, не являя, конечно, этим лишь непосредственной победы в подчинении гордой, неукротимой, страстной души фарисея Савла из Тарса. Этот крест не только победил его, но сделался самым верным оружием победы в его руках. В послании к Колоссянам он любил величественным языком указывать на всех великих мира сего, повергнутых к подножию этого креста.

Могут возразить, что Апостол Павел слишком много приписывал кресту. Но предположите, что Апостолы отправились завоевывать для Бога мир без креста. Вообразите, что они преподают самое разумное учение, проповедуют и применяют на деле самую чистую нравственность. Пойдемте далее. Представьте их творящими чудесные дела, исцеляющими больных, питающими голодные толпы людей, воскрешающими мертвых. Достаточно ли этого для успеха? Нет, говорю я вам с полной уверенностью, потому что наше предположение, перенесенное на Апостолов, уже было осуществлено Богочеловеком, Который не был Апостолом, но был их Учителем, преподав миру самое совершенное учение, самую возвышенную нравственность. Он осуществил Свое учение и явил в Себе святость, пред которою мы преклоняемся. Он творил дела, не виданные никогда миром, и этот Богочеловек к концу тридцати с половиной лет Своего служения мог едва рассчитывать на горсть нерешительных, боязливых учеников.

Что же нужно было, чтобы Он обратил мир? Нужна была смерть. «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12:24).

Нужен был Крест: «Когда Я вознесусь от земли, то привлеку к Себе всех людей». Если бы Иисус Сам говорил, без Креста, то что бы без него сделали Апостолы? Крест был действенною силой, преобразившей мир. Нам возразят, что евангельской нравственности было бы достаточно для обращения сердец. Нравственность! Кто же не знает, что и в язычестве во времена первоначальной Церкви она бросала свой наиболее чистый свет? Нравственность! Никогда и ни у кого она не являлась более возвышенной и красноречивой, чем у Эпиктета, Сенеки и Марка Аврелия, и, не взирая на это, никогда она не была такою слабою, не способной подчинить своим принципам кого бы то ни было, включая даже самих ее проповедников. Но в то время, когда философы рассуждали о ней в своей школе, не изменив при этом к лучшему ни одного сердца, неожиданно водрузился Крест, сияющий и благословенный. Он проник в самые мрачные подполья, самые печальные трущобы древнего общества и там из бедняков и рабов воздвиг тысячи душ, геройски умиравших за истину, за правду, и возвещавших в цирке и на казнях прощение и надежду на бессмертие. Вот что сделал крест, и это мог сделать только он один. Сочтите с тех пор все его победы и скажите, сколько грешников он извлёк из грязи, скорбящих душ — из отчаяния, и это из века в век, потому что все тучи, поднимавшиеся вокруг него неверием людей, могли скрывать его блеск, но не смогли уничтожить. Спросите у наших проповедников, что бы они сделали без Креста, и какими речами и рассуждениями о нравственности они заменили бы простой рассказ о крестной смерти Иисуса Христа? Разве могли бы существовать миссионеры без Креста? Разве единобожие думало когда-нибудь проповедовать Евангелие? Что я говорю? Спросите себя самих, потому что, если вы серьезный христианин, то вы стали им только посредством Креста. До созерцания его вам могли быть доступны чистые и нежные религиозные волнения; вы могли чувствовать прелесть истины; но чтобы сделать из вас новое творение, вложить в вас новые мысли, новые привязанности и новые надежды, для этого нужен был Крест!

Чтобы судить о его силе, нужно его видеть в борьбе с человеческой душой в дни наибольших испытаний. Вот, например, одна из скорбей, для которой нет имени и которая выражается только с возмущением и богохульством. Вооруженный крестом, я не боюсь приступить к ней, потому что на этом Кресте есть следы скорби более великой, глубокой и удручающей, но в этой скорби трепещет и нежное сочувствие Христа к человеческому горю. С помощью Креста я даже смогу приблизиться и к преступной совести, разрываемой угрызениями и дрожащей перед ожидающим ее судом Божьим, потому что с высоты этого Креста нисходит прощение от Любви, соединенной со Святостью. Со времени первого грешника, обращенного Крестом, со времени раскаявшегося разбойника, сочтите спасенные им души, утешенные им разбитые сердца, смягченные им мучения и тоску. Действительно, Крест есть самая великая сила, существующая на свете, единственная непоколебимая сила в мире, высящаяся среди крушений и обломков, единственная сила, которая и теперь завоевывает мир и осеняет души. Тот не христианин, кто не приветствует ее, не надеется на тот день, когда она поработит вселенную, и не верит в ее торжество. Для нас, жителей девятнадцатого века, вопрос заключается только во времени.

Итак, братья, и ныне слово Апостола Павла остается истинным, и Крест, описываемый им, до сих пор является одновременно юродством и силой. Как же согласовать эти два, казалось бы, несовместимых понятия? Если крест есть юродство для мира, как же случилось, что только Крестом и мог быть побежден этот мир? Нам предстоит еще доказать это.

Паскаль сказал в несравненных своих строках: «Есть только три вида силы: материальная, интеллектуальная и нравственная. Чтобы поработить людей, нужно прибегнуть к одному из этих трех средств. Какое же из них будет достойно Бога, если Он благоволит обратить к Себе человеческую душу?»

Прежде всего, обратимся к материальной силе. В ней заключается такая особенность: она непреодолима и неизбежна. Бог, братья, мог бы поработить Себе людей этой силой. Этого же, кажется, требуют от Него все те, которые удивляются, что Он допускает в мире возмущение, несправедливость и грех, когда Ему было бы так легко раздавить их одним Своим словом. Бог мог бы их уничтожить и еще мог бы, конечно же, разгромить и нашу гордость, развернув небеса и стерев их с лица земли в новом потопе. Слово, сказавшее: «Да будет свет!» могло бы повелеть жизни заглохнуть на этой неприметной планете, где махровым цветом цветет наша гордость. Но евангельский Бог не восхотел этой победы, не желая насиловать Своих рабов, которым Он дал свободу выбора.

Но, кроме материальной силы, есть сила и интеллектуальная. Она также неизбежна в своем неизбежном логическом заключении и очевидности. Докажите мне логическую или математическую аксиому, и я, будучи связан законами мышления так же, как и законами необходимости, управляющими веществом, подчинюсь этой аксиоме, признавая ее. Бог, братья, мог бы поработить людей этой силою. Он мог бы нам открыть неопровержимые доказательства религиозной истины и путь, ведущий к ней. Этого требуют от Него мудрецы. Но и этого Он не сделал. Почему же? Прежде всего потому, что интеллектуальные основания только убедят людей, но не затронут их сердца. Бог же, прежде всего, хочет быть любимым, а потом уже — познаваемым. Во-вторых, потому, что если бы Бог открывал Себя разуму, то спасение было бы доступно одним мудрецам. Но было ли бы это справедливо? Скорее всего, мы бы сказали, что это была бы чудовищная несправедливость! Итак, огромное большинство наших ближних, осужденное роковым образом на вечное незнание, было бы вместе с тем осуждено и на вечное незнание Бога. Бог не восхотел такой победы, и мы должны благодарить Его за это!

Остается, братья, третий вид силы: сила нравственная, под которой разумею силу, влияющую на наше сердце и на нашу совесть.

Здесь-то и находится средоточие свободы и истины. В то время как силы материальная и умственная тяготеют над нами роковым образом, то здесь, в области нравственной, мы можем познавать истину или отрицать ее, при этом заведомо хулить Святого Духа, то есть верить или не верить, ибо вера не есть интеллектуальное, но волевое отношение души с Богом. Заметьте также, что только в этой сфере мы вполне ответственны пред Богом. Нельзя с меня взыскивать, если я уступаю материальному принуждению, и мне недостает физической силы, чтобы ему противодействовать; нельзя взыскивать с меня, тем более, если мой рассудок слишком слаб, чтобы понять ценность того или другого доказательства; но имеют право требовать, чтобы я повиновался нравственной истине по крайнему моему разумению. Поэтому я отвечаю за состояние моего сердца и моей совести. Итак, если все это справедливо, я понимаю силу креста; потому что крест, братья, есть наивеличайшая нравственная сила, существующая в мире. Она есть сила Божья, так как лучше всякого учения открывает нам Бога в Его любви и святости, если в ней видят то, что видел Апостол Павел.

Вам говорили о любви Божьей, и вы пробовали ей верить, но разве это так легко? Вам проповедовали о Боге, Творце природы, указывая на удивительную премудрость и трогательную доброту, господствующую во всех Его творениях. Вы их иногда чувствовали, и ваше сердце стремилось к Нему. Я не буду отрицать этих сердечных движений. Как смотреть в весенний день на природу, украшенную ликованием и красотою, без того, чтобы в тайнике души не поднялся бы гимн благодарности Творцу Вселенной? Как не поверить тогда, что вся природа воспевает любовь Божью? Да, но когда в подобный же день вам придется следовать медленными шагами за гробом, заключающим в себе останки существа, наиболее любимого вами; когда вы услышите, как в такой день падает земля на гроб вашего дитяти, между тем, как в природе тысячи голосов на тысячу ладов воспевают жизнь и надежду, и солнце все заливает своим ярким светом, — много ли откроет вам природа о любви Божьей? Откроет ли она ее всем стонущим беднякам, больным и голодным? Не чувствуете ли вы, сколько жестокого и насмешливого заключается в одном этом представлении?

Вам говорили о любви Божьей, показывая на примере истории общечеловеческой и вашей собственной жизни явные проблески Его отеческого Провидения. Сохрани меня, Боже, отрицать это! Сколько раз проявлялись они в блестящем торжестве правоты, в благоденствии соединенной семьи, в мирном счастье, венчающем благородное существование. Да, но что скажет вашему сердцу это учение о Провидении, когда испытание разверзается над вами грозными ударами, когда одно несчастье вызывает другое, когда ваши молитвы остаются без ответа, когда ваш очаг пустеет, здоровье исчезает, а рядом с вами существо без веры и любви живет только для себя самого, видит свои желания исполненными и не видит пределов своему благополучию? Что скажет вам это учение, когда над вами издеваются жестоко и незаслуженно, а ваше право попирают ногами? Легко ли тогда верить в любовь Божью?

Но если сквозь мрак, окружающий меня, я мог бы проникнуть к самому Богу, если бы я услышал биение Его сердца, почувствовал бы, что в Нем кроется неизмеримая любовь и сочувствие, что каждое из Его творений может быть их предметом, и никто из них не изъят, что ни одна птица не появляется на земле без Его соизволения, что наши слезы и вздохи сочтены. Какая сила, братья, заключается в подобной мысли и какое утешение! Но кто может знать Бога? Он — Бог сильный и неизведанный, ничей глаз Его не видел, никто не может Его видеть. И мы бы Его никогда не познали, если бы Его Единородный Сын не дал бы нам возможности познать Его.

Но вот явилось новое откровение, пред которым всякий свет, изведанный нами дотоле, бледнел и исчезал. На земле явилось существо, свидетельствующее, что, созерцая Его, видят и Отца, и что Оно есть видимое откровение сокровенного Бога. В Нем таилась любовь, какую Земля никогда не созерцала, любовь, освещающая, открывающая и распространяющая в недрах человечества такой блеск, что мир с тех пор живет Его светом. Это любовь нисходит до жертвы, жертвы самой таинственной, до скорбей, которым нет названия. Вот она, наконец, отдается лицезрению мира на кресте Голгофы… Вы требовали видеть Бога? Итак, где же Ему быть, как не здесь, и какое откровение Своей любви мог дать Он вам, если бы этого не было достаточно? Какие дела, какие чудеса, какие явления заставили бы вас вникнуть в сущность, если не вид креста?

Если бы вы могли, не умирая, созерцать крест Христов, Его неизреченные совершенства, Его вечность, всемогущество, если бы вы могли проследить за всеми Его творениями в тысячах миров, рассеянных Его рукой в пространстве, что открыли бы вы там величественнее любви, явленной нам в Его Сыне? Избрание такого средства для обращения к Себе людей есть высший идеал любви. Я доказывал несколько минут тому назад, что Бог не желал убеждать нас ни силою материального принуждения, ни силою логической или математической очевидности, а предоставил нам свободу выбора, чтобы мы добровольно признавали верховный авторитет Бога. Не эта ли свобода закончилась крестом и возобновляет его ежедневно? Не она ли добивается всего лучшего и возвышенного, что скрывается в основе человеческой природы? Не признавая влияния креста, не остаетесь ли вы под влиянием своекорыстия и рабского страха за свои выгоды? Не вдохновляетесь ли вы, не приметив этого, самым чистым двигателем: благодарностью, не довольствующеюся холодным признанием тягостного долга, но считающей себя в долгу и после многократной уплаты его. Это свойство не памяти, но вполне благородного сердца, не полагающего пределов своему усердию и бесповоротно предающегося на волю Божью. И вот, чтобы возвратить к Себе Свое заблудшее творение, Бог не прибегал к всемогуществу; чтобы создать Себе народ со свободной волей, Бог не прибегал к чудесам.

Итак, Апостол Павел верно сказал, что крест есть сила Божья, потому что на нем проявилась любовь самым ясным и необыкновенным образом. Вот почему, братья, в любовь Божью верят только со времени появления ее на Голгофе. Вот почему не признают ее там, где не был водружен крест. Вот почему без креста Апостолы не могли бы отправиться на проповедь этой любви. Вот почему без креста не было бы миссионеров. Вот почему, наконец, отвергающие Крест, но говорящие о любви Божьей, подобны дикарям, которые рубят дерево только для того, чтобы собрать с него плоды для себя. В этой же любви заключается вечная сила креста. Думаете ли вы, что человек, познав Бога в доказательстве этой громадной любви, откажется от нее когда-нибудь? Думаете ли вы, что этот очаг Божественной теплоты и жизни он променяет на ледяные отвлеченности религии по разуму? Нет, я спокоен в этом отношении. Несмотря на все потрясения, Крест продолжает стоять, потому что водружен в сердце человечества на такой глубине, что никто не может вырвать его оттуда.

Но все ли я сказал, братья? Сказал ли я то, что следовало сказать прежде всего? Разве крест, обращаясь к нашему сердцу, не обращается также к нашей совести? Разве, открывая нам любовь Божью, он не открывает Его святости, которая также способствует силе Божьей?

Я предположил, что Апостолы отправились обращать мир без Креста. Итак, представьте их еще проповедующими прощение Божие. Я спрашиваю вас: были бы они услышаны без этого, и было ли бы принято их благовестие? Но мне скажут, что веровали же в прощение без креста. Не воспевал ли Давид блаженства и мира прощенной души? Я не отрицаю этого. Да, без сомнения, Бог во всякое время Своим прямым и личным посредничеством мог явить Свое прощение раскаявшемуся грешнику; но этот же самый Бог желал в то же время, чтобы в Его храме весь народ и сам Давид ежегодно присутствовали на кровавом празднике очищения от грехов. И кто осмелился бы сказать, что это был пустой обычай, и что каяться можно было и без кровавой жертвы, когда Сам Бог ее узаконил? Но истинно непорочные души знали, что кровь тельцов и козлов не могла очистить, и что Давид сопоставлял с этими жертвоприношениями принесение в жертву сокрушенного и смиренного сердца. Нет ни одного безвозмездного дела, потому что оскорбленная грехом святость Божья требовала удовлетворения, потому что только после совершения этого удовлетворения на кресте могло быть проповедано милосердие. Это есть непроизвольное условие: его требовала совесть всего мира, заставлявшая повсюду струиться кровь на жертвенниках. Чтобы прощение могло быть проповедано и принято, надлежало, чтобы человечество прежде предложило Богу искупительную жертву и, таким образом, были и признаны и объявлены вечные права Его святости. Вот что Христос, новый Адам, добровольно сделал для людей. Вот единственно возможное объяснение Его несказанных страданий и тоски в Гефсимании и на Голгофе. Вот единственный факт, который вразумляет нас, почему вид этой скорбной и мучительной смерти стал здесь, на Земле, неиссякаемым источником мира. Вот почему человеческая совесть трепещет от глубокого сочувствия к Жертве Голгофы, и почему мы чувствуем, что Иисус на Кресте страдает за нас, что это дело есть наше дело, что там таинственно свершилось наше спасение. Уничтожьте это верование, и что стало бы с верою Апостолов Петра, Павла и Иоанна? Кто не видит, что Крест является средоточием Божественных откровений и не проповедует искупление, то он может быть отвергнут и забыт им!

Я указал на то, что делает сила Креста; указал, что она отвечает самым глубоким образом нуждам нашей души, и что только она одна свидетельствует нам во всей полноте о любви и святости Божьей. Чем же объяснить, что, умиротворяя человеческую душу, она поднимает в мире вечное сопротивление? Чем объяснить, что она является юродством, а не силой Божьей?

Братья, это потому, что мир не признает важным ни святость Божью, ни Его любовь. Я, не колеблясь, говорю, что человеческая душа, когда она взволнована в своих тайниках, когда она понимает все, требуемое законом Божьим и внушаемое Его любовью, горячо стоит за Крест, находя в нем нужный ответ на свои неизбежные запросы. Вот почему Крест вечен. Но где же те, которые углубляются таким образом в самих себя, ища в своем сердце корни Христова Креста? Где те, которые в наши дни мужественно провозглашают святость Божью? Разве значит впадать в пустые рассуждения, если открыто протестовать, что ныне чувство святости исчезает? Найдете ли вы странным, что ныне принимают закон Божий, нисколько не просвещаясь им, милосердие без удовлетворения, Евангелие без искупительной жертвы? Найдете ли вы странным, что смешивают прощение грехов с какою-то любовью, отталкивая ту святую любовь Божью, которая дается с тем, чтобы и грешник, принесший исповедание грехов своих в таинстве покаяния, в свою очередь, отдавался Богу? Найдете ли вы странным, что принимают от Евангелия все, исключая его юродство, которое составляет также его силу?

Для массы людей Крест остается тем, чем был во времена Апостола Павла — юродством. Нам нужно это знать, братья, чтобы мы не были этим удивлены или потрясены. Это юродство мир не может изъять у нас из обращения. Он употребит для этого все обольщения, угрозы и насмешки, делая из Евангелия учение разума, меч без острия, безвкусную соль, религию, никогда не оскорбляющую и никого не обращающую. Пусть энтузиазм не заблуждается, надеясь убедить нас, в чем ему нужно! Ужасная вещь быть в разладе с остальными людьми, нападать прямо на излюбленные идеи поколения, к которому принадлежишь.

Такая роль удобна для ума недовольных мизантропов и чудаков, для которых всякая странность, всякий скандал есть благополучное событие, и которые бы охотно прибавили к юродству Евангелия позор собственных диких взглядов и незаконных домогательств. Но тот, кто не рисуясь, хочет быть скромным свидетелем неведомой истины, кто, много любя, должен по своей благонамеренности сливаться с сердцами, привязанность которых ему дороже всего, тот меня поймет и скажет, легка ли эта роль. Сопротивление миру, это скрытое, терпеливое свидетельство истины, люди переносят менее всего. Колебать мнение, проповедовать евангельское юродство — это значит быть призванным к страданию, а не к этому ли призывает вас Крест? Итак, будем страдать, потому что это обязательно, счастливые тем, что так будем продолжать страдания Христа; счастливые тем, что, по мнению Апостола Павла, называется быть причастными Его страданиям.

Но если мы должны быть здесь, на земле, свидетелями евангельского юродства, то давайте покажем, братья, силу Божью в действии, которое производит она на нашу жизнь. Если вы хотите защищать крест, то докажите нам прежде всего, что он вас обратил, освятил, внушил вам дух отрешения и посильной жертвы. Знаете ли вы, что причиняет наибольшее зло Евангелию? Это не нападки его противников, но робость и трусливость верующих.

Увы! Как верить, что Евангелие есть сила, когда слушающие его десять, двадцать, тридцать лет таковы же ныне, как были прежде, когда они отступают чаще, нежели приближаются, когда их жизнь ничем не отличается от жизни остальных людей, когда мир увлекает их, поглощает и завладевает ими более, чем когда-нибудь?

Как верить, что Евангелие есть сила, когда оно у своих исповедников тщетно требует тех жертв времени, средств и усердия, которые завтра же и без всяких требований достанутся светскому тщеславию и мирской славе во всех их разновидностях? Как верить, что Евангелие есть сила, когда оно оставляет у слушателей сердца сухими, лишенными любви? Братья, есть ересь, которую никакое бдительное усердие не может настичь, никакое исповедание веры не может рассеять; ересь тонкая и опасная, проникающая в недра наиболее просвещенных религиозных обществ, ересь, распространяющая повсюду свой холодный яд и заставляющая проникать смерть под наружными признаками жизни, ересь, опровергающая заранее все оправдания истины, ослабляющая все проповеди, парализующая все усилия и делающая бесполезным самый Крест. Это сухость сердца. Быть христианином и не любить!.. Говорить о силе Евангелия и не чувствовать ее в своем сердце, не проявлять ее в своей жизни!.. Не значит ли это отрицать ее? Господи! У подножия этого Креста, где Ты нам явил Свою любовь, помоги нам любить более и переменой образа жизни доказывать силу того Божественного юродства, свидетелями коего мы призваны быть!

ЭЖЕН БЕРСЬЕ

(1871 г.)